Статью мы тогда собирались писать вдвоем, но потом раздумали, т.к. Свердлов отказался упоминать сравнительные отрывки из "Это я, Эдичка" и "Клод-Франсуа", считая, что они имеют лишь отношение к политической деятельности Лимонова, а не к литературной (тогда как я считаю - что первый роман Лимонова - единственно известный, хотя и тоже ужасен). Частично же мои мысли в данной статье имеются, однако более подробно свое видение творчества Лимонова я недавно отразил в http://community.livejournal.com/ru_paraphilia/40323.html.
Т.к. ссылку на журнал я привести не могу - привожу ниже текст статьи, бывший у меня на дискете.
«Полюбите себя…»: Эдуард Лимонов и его почитатели
Три слова и их вариации
Понять Лимонова нетрудно. Достаточно вспомнить афоризм О. Уайльда, чтобы открыть ларчик: «Полюбите себя – у и вас начнется роман, который будет длиться всю жизнь». Даже банальный каламбур, невольно возникающий в русском переводе уайльдовского bon mot, бьет в цель: ведь, как известно, роман Лимонова с самим собой вырастает в его роман о самом себе – нескончаемо многотомный. Вот уж почти три десятилетия прошло после «блистательного» начала лимоновской эпопеи, а она все «длится», и до завершения ее, видимо (дай Бог автору долгих лет жизни), еще далеко.
Между тем уже с первых страниц первого романа Лимонова, по справедливому замечанию самого автора, ясно, что он за тип. Более того: почти все высказано на обложке – «Это я, Эдичка». «Я», выкрикнутое в названии, прокатывается эхом по всей книге – от начальных абзацев (шесть «я» в двух предложениях) до финального пассажа (шесть «я» в четырех предложениях). Меню, предложенное читателю в начале книги, не разнообразнее всегдашних эдичкиных щей: «сижу полуголый я», «глазеют на меня», «я не стесняюсь», «мне плевать», «моя фотография», «я подонок» (2 раза), «я поэт», «я вас презираю» – «я» на первое, на второе и на десерт. В конце книги, пройдя по кругу, читатель закусывает тем же: «мои врезающиеся в попку брюки», «я странная птица», «я подонок», «я парень, который готов на все», «я е… вас всех».
«Это я, Эдичка» – нет, не книга, а именно эти три слова – лучшее из всего, что написал Лимонов. Они столь емки, что почти исчерпывают тему, идею, да и сюжет самого романа. Формула, столь счастливо найденная писателем, стимулирует поиски литературных аналогий – только не тех, что навязаны им самим: не с маркизом де Садом или Мисимой. Мне, например, в первых двух словах названия («Это я…») – прежде всего слышится бодрый писк Крошки Ру: «Смотрите, как я плаваю».
«Смотрите, какой я привлекательный», – настаивает Эдичка, автор и персонаж: «Привлекателен <…> фигурка уж очень хороша. Да и мордочка тоже» (9 глава); «такой молодой и прекрасный» (12 глава), «молодое, красивое тело» (2 глава), «стройное и нежное тело» (7 глава), «красивое тело в красивой позе» (9 глава), «стройненький, мальчишеская фигура» (3 глава), «прекрасная загорелая фигура» (12 глава), с «тонкими, черными пальчиками» (9 глава), «руками и грудью коричневыми, гладенькими бедрами» (10 глава), «маленькими бедрами» (1 глава), «оттопыренной причудливой попкой» (4 и 9 глава), «какой у меня животик <…> прелесть» (2 глава), а лицо – с «челкой густой, крылатыми сложенными волосами» (9 глава), «зелеными глазами» (8 глава).
«Смотрите, как я изысканно одеваюсь»: «красивый и нарядный» (8 глава), «белый изящный костюм» (6 глава), «белый великолепный жилет» (6 глава), «красивейшие сапоги на высоком каблуке» (4 глава), туфли – «праздник» (4 глава), «очень прелестные туфельки» (13 глава), столь прелестные, что не стоит обращать внимание на безграмотность сочетания «очень» и «пре-».
«Смотрите, какой я утонченный»: «слишком тонкое существо» (8 глава), «эмоциональная натура» (12 глава), «аполлонический тип» (10 глава), «утонченный и неленивый» (4 глава), «тонкий Эдичка» (13 глава), «другой породы» (12 глава), с «утонченной нервной системой» (1 глава), «тончайшими чувствами» (7 глава).
«Смотрите, какой я умный»: «рафинированный Эдичка» (8 глава), «начитанный русский парень» (8 глава), с «рафинированной башкой» (2 глава).
«Смотрите, какой я талантливый»: «один из крупнейших русских поэтов» (7 глава), «один из лучших поэтов» (2 глава), тот, кого дергает за куртку сама русская литература (2 глава), в стихах «выше всех» (3 глава), что, безусловно, оправдывает любую синтаксическую двусмысленность («Введенский <…> гениальная личность родом из Харькова, как и я», – 6 глава), Маяковский же – «другой великий русский поэт» (12 глава).
О чем бы ни зашла речь, Эдичка во всем хорош – поистине homo universalis: «смотрите, какой я журналист» («лучший русский журналист» – 10 глава), «смотрите, как я шью» (1, 13 главы), «смотрите, какой я воспитанный» («ем ловко, как европеец» – 3 глава; «стыдно <…> за свою <…> столовую воспитанность» – 10 глава), «смотрите, какой я сильный» («я стал крепкий, как зверь», – 11 глава), «смотрите, какой я ловкий» («отличался <…> рискованной, “бразильской” игрой» в волейбол – 11 глава), «смотрите, какой я отчаянный и смелый» («на самом опасном месте именно я» – глава 10 глава; «талантливый храбрый Эдичка» – 13 глава) и даже – после всего сказанного – «смотрите, какой я скромный и стеснительный» (8 глава). «На все способен. Все могу» (10 глава). «…Все умею» (13 глава).
Возможны и другие не санкционированные автором аналогии. Так, в связи с последним словом названия романа – «…Эдичка» – на ум приходит майор Бегсток из романа Ч. Диккенса «Домби и сын». Этих персонажей роднит, главным образом, манера любовно говорить о себе в третьем лице, пристрастие к эпитетам и нежной брани в собственный адрес, а также «фамильярное обращение» со своими именами.
«Джой Б., сэр, – вещает диккенсовский “хвастливый воин”, – стоит дюжины вас. Будь среди вас еще несколько человек из породы Бегстоков, сэр, вам от этого не стало бы хуже <…> Джо бодрствует <…> Бегсток живехонек, сэр <…> Джозеф непреклонен, сэр, непреклонен! Непреклонен и чертовски хитер! <…> Его королевское высочество герцог Йоркский говаривал не раз: “<…> Он чересчур непреклонен – этот Джозеф” <…> Было время, когда он <…> достиг столь пышного расцвета, что прославился под кличкой Цветок. В те дни, сударыня, никто не слыхал о Бегстоке, – все слышали о Цветке – Нашем Цветке <…> Но, говоря о Джо, кого может иметь в виду Дж. Б., если не старого Джо Бегстока <…> Вот он! Вот этот человек! Вот сердце Бегстока, сударыня! <…> Джо – человек прямой, сэр. Такая у него натура. Если уж вы принимает старого Джоша, берите его таким, каков он есть; и вы убедитесь, что Дж. Б. – дьявольски шершавая старая терка <…> Вот что я вам скажу <…> человеческая порода улучшилась бы, сэр, если бы влить в нее немножко настоящей старой английской бегстоковской крови».
В похвальбе Лимонов нисколько не отстает от бравого майора; неслучайно же он говорит о себе в одной из последних книг: «Если бы меня не забраковали в 1960 году по причине близорукости, я бы был сегодня высшим офицером, думаю, точно» («Книга воды»). «У Эдички чудовищные силы…», – так он по-воински чеканит слова (8 глава); «Ах, эти мухи – они кусают ноги Эдички Лимонова, такого молодого в свои годы и такого прекрасного» (12 глава); «Парк-авеню в уик-энд. И идущий Лимонов. На все способен» (10 глава); «Эдичка <…> крепкий парень (10 глава); «Эдичке неинтересны такие люди, которые только для себя, о себе, к себе» (9 глава); «…Эдичка справедлив» (13 глава).
Разумеется, Лимонов хочет быть сложнее. Он, в отличие от Крошки Ру и майора Бегстока, претендует на «исповедальность» и «драматизм», принимает позу великого неудачника, героически преодолевающего все несчастья, отвергнутого женщиной и миром, но все же упрямо ищущего любви. Но концы никак не сходятся с концами. Не получается совместить, при всех ссылках на неоднозначность и противоречивость лимоновской натуры, два образа в одном – Эдичку, «доброго к людям» (6 глава), дающего, а не берущего («Не к себе, а от себя…» – 13 глава), с Эдичкой, безжалостно самоутверждающимся за счет другого.
Вот речь заходит о другой – о нелюбимой женщине, и у Лимонова тут же наготове придирчивый микроскоп: он методично осматривает ее, залезая во все «щели», выворачивая наизнанку «грязное белье», каталогизируя ее разного рода мелкие грешки и физические недостатки. Рассказчик всякий раз метит в ее слабое место, пытается направить «резкий и словно насильственный свет» на оборотную, скрытую от посторонних глаз сторону быта (а ведь в романе выведены вовсе не вымышленные женщины). Стоило, например, Соне захотеть в туалет (6 глава), как Эдичка пускается в «лирическое отступление»: «Можно снять такой фильм, где женщина бежит и на бегу испражняется, из нее течет, фиксируем кинокамерой отпадающие от тела экскременты. Тоска и ужас. Хуже убийства». Между тем вид Эдички, мастурбирующего в колготках и трусиках жены (2 глава), – совсем не «тоска и ужас», а, напротив, апофеоз любви. Понятно: чужой стыд смердит, свой – благоухает.
Другого Лимонов всегда готов наградить презрительно-уменьшительными суффиксами («человечек», «мещаночка», «провинциалочка») и уничижительными эпитетами («плебейка», «жалкие авторы», «истерическая крейзи», «ненормальная скорбь»), чтобы оттенить собственное превосходство: «легкая победа над человеком ниже себя» (6 глава), «я талантливее и крупнее личность, чем она» (7 глава), «я <…> куда более обширный и талантливый, чем он» (13 глава). Их страдания – фарс, мои – «трагедия» (1, 2, 3, 5, 7, 8, 9 главы): обратите внимание на «пронзительность моего положения» (1 глава), «несчастный Эдичка, войдите в мое положение» (9 глава), «страдания Эдички больше всего города Нью-Йорка» (3 глава).
Сложность «героя» оказывается мнимой. Вот в его исполнении жест любви: «…Мне больно, больно, но я всякий день говорю себе и внушаю: “Относись к Елене, Эдичка, как Христос относился к Марии Магдалине и всем грешницам, нет, лучше относись”». А вот – через страницу – жест ненависти: «У меня и глаз бы не дернулся пристрелить его» (13 глава). Противоречие? Не имеет значения. Что бы ни говорил Эдичка, пусть и противоположные вещи, – это всякий раз лишь писк восхищения собой (как у Крошки Ру) или хрип самодовольства (как у майора Бегстока). Важно не то, чувствительный ли он или агрессивный, побежденный или победитель, а то, что он самый-самый – в высшей степени чувствительный («Я был открыт <…> людям, я на любое слово на улице останавливался, я любви искал, хотел и сам мог любовь дать…» – 9 глава; я «сгусток русского духа» – 10 глава – в «отвратительном безлюбом мире» – 13 глава), ужасно агрессивный («воровать надо, грабить, убивать» – 1 глава, «пострелять хочется» – 5 глава, «дайте мне, родимые, пулемет» – 7 глава), первый среди побежденных («меня выбросили из жизни» – 6 глава; «меня вые…, вымазали в чужой сперме, скрутили резинкой от трусов» – 7 глава), первый среди победителей («…Моя профессия – герой»; «Я простил ей измену Эдичке, но не прощу ей измены герою» – 7 глава). На каждой странице – Крошка Ру: смотрите же, как я сочувствую, угрожаю, мучаюсь и «проживаю свою геройскую судьбу», смотрите, как ворую, напиваюсь до смерти и мастурбирую, какой я фетишист и педераст. На каждой странице – майор Бегсток: «Джозеф это говорит; Бегсток это знает; Дж. Б. к этому ведет».
Риторика самоутверждения и саморекламы
Нет смысла спрашивать, как сделан «Эдичка», потому что это несделанный роман. Допустим, в свое время Лимонову удалось сшить «пиджак из 114 кусочков», но сшить роман он не в состоянии.
По наблюдению Мармонтеля (в «Энциклопедии»), «риторические фигуры всего обычнее в спорах рыночных торговок». В «Эдичке» мы имеем дело именно с такой, «рыночной» риторикой, изобилующей «ударными» приемами. В речи автора толпятся обращения, восклицания, риторические вопросы, перекрикивающие друг друга: «Где ж, е… твою мать, твоя справедливость, мир?» (1 глава); «“Идите вы все на х…!” Хорошо звучит, а? “Идите вы все на х…!” Хорошо. Очень хорошо» (9 глава); «…Куда самого себя, рафинированного Эдичку, деть?» (8 глава). За ними следуют доходящие до истерики эмфатические повторы («И, главное, душу, душу пополам режет» –12 глава), скандальные антитезы («…У нее есть п…, на которую есть покупатели, а у меня п… нет» – 2 глава), насильственные параллелизмы («Все, как всегда, – я и солнце. Зелень. Эдичка Лимонов и солнце» – 12 глава), натянутые олицетворения («…Желание любви с ним, любопытство мое тоже выскочило откуда-то из меня и глазело» – 4 глава), форсированные метафоры («чужой х… сломал мое “Я все могу”» – 7 глава) и т.д.
Но все эти приемы не складываются в поэтику: они схвачены наспех, в расчете на дискретное сознание. Задача автора – «одноразовое» внушение, создание наибольшего эффекта в данный момент. А целое не в счет: вместо романа – неупорядоченный словесный поток, движимый волей говорящего к самоутверждению; то, что Лимонов пишет о своей жене Елене, в той же мере относится к нему самому: «Мутность, мутность и мутность <…> каша полубессвязных предложений, предмет которых в основном самообожание». Лимонов пытается взять читателя не качеством, а количеством: гипнотизирующим повторением одного и того же тезиса, использованием одних и тех же сильных средств – матерной брани, физиологического «смака», эпитетов в превосходной степени, патетического скандирования и завываний. Лишенный эстетической установки, «Эдичка» опрокинут в быт: ближайшие к нему речевые жанры – это бесконечные телефонные излияния и спонтанные дневниковые «охи».
«Кусок жизни», взятый в «Эдичке», так и остается сырым. О чем бы ни начал рассказывать Лимонов, мы заранее знаем, что рассказ сведется к лимоновскому быту. Дело доходит до нелепости. Полагая, видимо, что каждый его чих интересен публике, Эдичка порой сбивается только на перебирание житейских обид и сведение счетов. Ему не дали хорошего вина – надо пожаловаться на трех страницах: «Я к ней не навязывался. Но если она имела хорошее вино и мы были любовниками, то почему она не дает мне его – этого я никак не мог уразуметь». Его заставили убираться в похмельное утро – и этой бедой надо поделиться с читателем: «Я вымыл ее пол <…> Я сделал все, убивая свое здоровье». От бесконечного «яканья» стираются и перестают быть ощутимыми не только события, вещи, другие люди, но и само это «я».
С годами лимоновское «я» от долгого употребления и вовсе превратилось в ветошку, но, как водится, сам Лимонов этого не замечает. Напротив, в последние годы он упивается собой, как никогда, умножая и возводя в степень прежние хвастливые эпитеты. И перейдя рубеж шестидесятилетия, Лимонов по-прежнему остается «подростком Савенко», любующимся собой в зеркале: «красивый полуседой мужик с утонченными чертами лица» (КВ), «сухое тело», «кожа гладкая», «длинные волосы Монте-Кристо» (ВПМ). Но в «Эдичке» он был только талантливым и одним из лучших – теперь же он «звезда русской литературы» (КВ), «мегастар», «крупнейший писатель современного мира», «культовая фигура», «властитель душ», утверждающий свои «величие и гениальность», «бронзовеющий» и «омываемый водами вечности» (ВПМ). Явившемуся ему в тюрьме призраку Бродского Лимонов прямо заявляет: «Я тебя уделал в нашем соревновании <…> Тебе неприятно, что я тебя обставил», и умершему поэту, понятное дело, нечего на этого возразить (ВПМ). Раньше Эдичке достаточно было назвать себя «героем» – сегодня берите выше: «родился с менталитетом средневекового короля», герой ЖЗЛ, «железный из железных», «Супермен» (ВПМ). Вспоминая себя мальчиком, купающимся в харьковском пруду, Лимонов непроизвольно рифмует эпитеты: он сам – по-хорошему «странный», а прочий народ у того пруда – конечно же, «сраный». «Пользуясь случаем, я кричу этому сраному народу: кто вы, е… вашу мать! Кто? – так Лимонов развивает исходную антитезу. – Не важны вы все, как мальки в той воде, стекли вы в канализацию жизни. Важен только странный мальчик в плавках, смотрящий на вас. И чтобы он вас заметил, подняв свой взгляд от мальков, тритонов и головастиков. А не заметил – ну и нет вас» (КВ). Впрочем, заметив «сраный народ», «исторический человек» все равно изрекает, не ссылаясь на Сартра: «Простые люди – это Ад» (ВПМ) – так что лучше бы и не замечал.
За что же в лимоновском наследии зацепиться простому человеку, читателю, где найти убежище от его вездесущего «я»? Может быть, в книге биографий «Священные монстры», которая по определению должна быть написана о других? Но не тут-то было: тот, кто захочет добыть из лимоновской книги что-то новое о «священных монстрах», будет разочарован. Ван Гог отрезал себе ухо. Знаем. Пазолини убили на пляже. Наслышаны. Уайльд и Жене сидели в тюрьме. И это известно. О Ленине сказано: «И как отомстил за брата!»; о Петре I: «Как, должно быть, он ненавидел бояр и стрельцов!..» Да неужели? Не стоит ждать от новой лимоновской книги и каких-либо неожиданных суждений. Ну разве кто сомневался, что Пушкин для Лимонова мелок, а де Сад – велик? Слышали мы эту песню не раз, и к общим места, вывернутым наизнанку, привыкли.
Зато тот, кто просто ждет новой встречи с кумиром, будет вознагражден – и с избытком. Ведь «монстр» в этой книге на самом деле один – в который уже раз сам Лимонов. Он все время присутствует в кадре: гуляет по тем же улицам, что и Гитлер, фотографируется за ленинским рабочим столом. Даже не поймешь, себя ли он сравнивает с великими, или же их с собой – сверху вниз. Во всяком случае, вот как он описывает юность своих любимых героев: «Возможно, если бы Адольф и Бенито владели бы в то первое десятилетие ХХ века литературной техникой, то их опыт мог бы вылиться в нечто подобное моему тексту “Дневник неудачника”».
В предисловии Лимонов вспоминает, как он ходил по камере и повторял имена великих узников: «Достоевский, Сад, Жан Жене, Сервантес, Достоевский, Сад…» В последнем абзаце книги он наконец подставит в этот список свое нетленное имя: «Ну а поскольку уж я художник, автор многоликого полотна “Священные монстры”, то имею право, как какой-нибудь Рембрандт, пририсовать рядом <…> себя: Эдуард Лимонов». Вот и весь итог «Священных монстров»: «Эдуард Лимонов».
В эпоху «Эдички» в лимоновских тирадах еще чувствовалось усилие, преодолевающее чуждую среду и враждебные обстоятельства. В последних книгах не остается и намека на сопротивление материала: действительность становится пластичной, податливой, и автор может делать с ней все, что захочет. Смотрит, к примеру, Лимонов телевизор – в Париже, а в новостях показывают, как сербский артиллерийский полковник обстреливает хорватский понтонный мост. Раз – и он уже стоит рядом с этим полковником, недалеко от того понтонного моста. Так это было или не так, не важно: в любом случае, показательна стремительность перемещения в «мир приключений», легкость перевоплощения из телезрителя в телегероя. Читатель не сомневается: если Эдичке понадобится, он, как сказочный герой, сожмет время и снимет пространство. На то он и супермен, чтобы творить чудеса, демонстрируя магическую способность влиять на мир («из Хаоса строить Космос») и «мистическую» силу предвиденья (КВ).
Хотите узнать от «учителя жизни» одну из тайных причин событий 11 сентября? Здесь не обошлось без чудес. Как раз накануне был продлен срок пребывания Лимонова под стражей в Лефортово – это значит, что «борьба сил Зла с силами Добра закончилась победой сил Зла…» Но уже через сутки силы Добра взяли реванш, поразив силы Зла (воплощенные в башнях Всемирного торгового центра) «смертельными сперматозоидами». Так силам Зла и надо – «будете знать, палачи, как продлевать срок заключения под стражей следственно-арестованному Савенко Эдуарду Вениаминовичу в день святых Саввы и Вениамина!» (ВПМ).
Удивительны и другие совпадения в биографии «революционера и воина». Вот и в истории с его арестом на Алтае все сошлось: следователи и прокуратура – все равно что Синедрион и прокуратор Иудеи, двенадцать сподвижников по Национал-большевистской партии – как двенадцать апостолов, среди них – один предатель (значит, Иуда). Нетрудно угадать, кому в этой истории отведена роль Христа, кто обречен на крестные муки (читай: тюремное заключение)… «Здравые мысли, не правда ли?» – удовлетворенно вопрошает сам автор по ходу изложения.
Настолько здравые, что напрашивается и следующий шаг. В книге 2002 года («В плену у мертвецов») Лимонов еще сетует, что «не основал новую религию», но уже в «Другой России» (2003) намечены первые контуры этого проекта: надо «молиться тунгусскому метеориту», или планете Сатурн, или человеческому семени. Ну зачем же семени? Пора «забраться» совсем высоко и объявить богом – себя. «Я до сих пор испытываю удивление, – сообщает Эдичка, – почему я не прохожу сквозь стены». Ничего. Все еще впереди.
Все это было бы смешно, если бы не было так скучно. Обвиняя русскую классику в недостатке «радостных книг», Лимонов явно полагает, что самого его читать весело. Если бы! Каких трудов стоит продраться уже сквозь «Эдичку», с его чудовищной монотонностью, – о последних лимоновских книгах нечего и говорить. Очередной выходки от Лимонова ждешь, как субботнего дебоша от алкоголика – с унылой уверенностью. Вопреки С. Довлатову, «плоть» у Эдички – не «слово», а штамп; порнографические пассажи из его книг, в силу их навязчивости и однообразия, следовало бы прописывать как средство от увлечения порнографией. Лимоновские страшные слова столь предсказуемы, что их давно «можно выхлопывать вафельницей» – приелись, не страшат.
Допустим, как и пулю, лимонку не стоит судить «по цвету, вкусу и запаху», но тогда где обещанный взрыв?
Казус Лимонова: почему его читают и за что почитают?
Понять Лимонова гораздо проще, чем понять, почему его читают. Кажется, книги «гения» контркультуры изначально годятся лишь для критиков и психиатров, чтобы те перелистывали их по долгу службы. Но это не так. Его читают и почитают.
Не только авторы рекламных рецензий считают «очаровательной» «смесь инфантилизма и брутальности, капризного нарциссизма и бравурной имперскости». С ними согласны многие высоколобые критики. Так, А. Гольдштейн, назвавший свое эссе о Лимонове «Эдуард Великолепный», с восхищением наблюдает, как от «гипертрофированного авторского “я”» Эдички «разбегаются волны отчаянья, зависти, злобы, самодовольства, тоски, вожделения и любви». А. Зорин находит в «Эдичке» пронзительно-экзистенциальное чувство одиночества» и сообщает, что следующую книгу Лимонова он прочтет обязательно.
Некоторые критики поют дифирамбы «железному человеку» явно с его же голоса. Когда словно под диктовку мэтра пишет о нем пылкий Д. Быков, это не удивляет: «…Великолепным чудовищем – не без помощи красавиц – он наконец и сделался: как хотите, в общежитии такие люди невыносимы, а настоящую словесность делают только они». Но и искушенный А. Жолковский не отстает: «Провозглашая свой выход из русской литературы, Лимонов, в сущности, предпринимает еще один, последний шаг из провинциального гетто – вперед и выше, на мировой Олимп, dahin, dahin, где зреют геттевские апельсины».
Даже скептически настроенные к Лимонову критики принимают его всерьез. Оговорка о его талантливости, пусть даже и «отрицательной», считается едва ли не обязательной. Так, П. Вайль, не одобряющий самодовольства Эдички, оценивает его исповедальность «в страдании» как «убедительную, интересную и трогательную». В свою очередь, признавая, что «Лимонов писатель никакой, несуществующий», Б. Парамонов тем не менее настаивает: «Но вместе с ним исчезает литература как художество, как “метод”, он знак этого исчезновения. Поэтому он событие большое, хотя и отрицательное. Отрицательность здесь не оценка, а математическое понятие: меньше, чем ноль, но не ноль».
«Не ноль» – для кого? «Крупнейший писатель современного мира» не имеет массового успеха: последние лимоновские книги выходят тиражом не более 10000 экземпляров; широкая публика знает Эдичку благодаря «Вестям», но реагирует на вести о нем вяло. Репутация Лимонова сделана интеллектуалами, ими же поддерживается, ими же передана по наследству своим детям.
В чем же причины столь высокой репутации Лимонова именно в интеллектуальной среде, почему ему «все дозволено» – даже плохо писать? Первая причина лежит на поверхности, на нее указал он сам. Формула, которой руководствуется Эдичка, приписывается им И. Холину: «Что бы ни говорили, лишь бы говорили», однако на самом деле этот принцип был провозглашен еще в начале ХХ века. «Аплодисменты или свист – неважно, но делайте что-то», – с такими словами обращалась возглавлявшая англо-американских имажистов Эми Лоуэлл к публике на своих литературных вечерах. Именно в те годы, когда Дюшан уже выставил свой писсуар, начали вырабатываться приемы внелитературного воздействия на публику.
Лимонов хорошо усвоил уроки века: надо сначала сделать какой-то небывалый, невиданный жест, а затем этот жест разрекламировать и запатентовать. Для привлечения внимания потребителя необходимо вызвать у него устойчивую ассоциацию имени и сенсационного факта: «А, это тот самый, который…» Тут требуется сноровка особого рода, ловкость игрока на литературной бирже – чтобы что-то прозвучало впервые и вовремя.
Эдичка понимал, что главное в погоне за славой – успеть: «…Автору “Эдички” суждено было первому, – пишет он о себе в третьем лице, – разрушить сразу целый набор табу, до тех пор соблюдавшихся благоговейно <…> литературой в паутине <…> Ему удалось создать культовую книгу, посчастливилось стать the absolute beginner, кем-то вроде Элвиса, если перевести этот подвиг на шкалу ценностей поп-музыки». Он своевременно почувствовал, что привычка следовать священным традициям русской литературы еще велика (значит, есть что разрушать), а вера в них – все слабее и слабее (значит, есть для кого разрушать). И решил: пора!
Эдичка нутром почувствовал заказ «я-эпохи». Его догадку можно обозначить словами Раскольникова, «уникального героя»: «…Кто <…> посмеет, тот <…> и прав. Кто на большее может плюнуть, тот <…> и законодатель <…> Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это не единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-напросто все за хвост и стряхнуть к черту!» Действительно, перевернуть все ценности, «стряхнуть к черту» все табу русской литературы, сделать ей назло – чем хуже, тем лучше, – вот и рецепт культовой книги. В следовании этому рецепту Лимонов очень старателен: он разражается матерной бранью без всякого повода, только для скандальной галочки, через страницу делает неприличные заявления, педантично перебирает разные виды экстравагантного сексуального опыта и стыдных поступков.
В процессе составления этого каталога Эдичка и выводит свое самое эффективное «ноу-хау». Гениальное просто. Достаточно сказать: «Меня, русского поэта Эдуарда Лимонова, трахнул негр» – и рекорд эпатажной откровенности установлен. Все сделано автором, чтобы его имя стало автоматическим сигналом – как для собаки Павлова: «А, тот самый Лимонов, которого впервые в русской литературе трахнул негр». Чтобы не показалось мало, Эдичка повторяет «негра» на бис (первая кульминация – с Крисом в 4 главе, вторая – с Джонни в 8 главе) и закрепляет свое литературное открытие на обложке французского издания – «Русский поэт предпочитает больших негров».
Оставалось только затем использовать эту зарегистрированную «отрицательную» репутацию для следующего прорыва – в политику и СМИ. Так цель была достигнута: Эдичка превратился в писателя, который должен быть прочитан, писателя из джентльменского списка; как не прочесть того самого – скандалиста, фашиста, а теперь еще и бывшего зэка? Вот как высоко можно залезть, если впервые и вовремя «припрячь» негра.
Но, безусловно, литературная стратегия и «жизнестроительная техника» всего в деле Лимонова не объясняют. Настоящую причину высокого писательского статуса Эдички среди интеллектуалов стоит искать все же не столько в нем, сколько в головах самих интеллектуалов. Важно, что Лимонов вовсе не одинок в своем эгоцентризме: роль личности сегодня велика как никогда – не самой личности, а ее разговоров о себе. Не находя опоры ни в прежних абсолютах, ни в «круговой поруке вкуса и мастерства», многие сегодня цепляются за свое «я» как за единственную реальность и за самоутверждение как единственное дело жизни. Спасаясь от рефлексии и «комплексов», они больше всего нуждаются в уроках бесстыдства: можно полюбить себя черненькими, со всей дрянью, можно теперь в чем угодно признаться и не покраснеть – главное, чтобы это было «мое».
Наиболее ярые почитатели Лимонова готовы благодарно подхватить его освободительный клич, как мертвецы из «Бобка» Достоевского: «Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться <…> Заголимся и обнажимся!». Но большинство лимоновских поклонников гораздо менее энергичны; они просто пасуют перед ним, в растерянности сдаются и безвольно уступают его назойливой риторике: «измеряйте собой мир», «навязывайте себя миру», «культивируйте манию величия». Бесконечное повторение формулы «Я лучше всех» воздействует на такую публику гипнотически – как шаманское заклинание. Являя «манию величия» в действии, Эдичка заряжает слабое «я» читателя энергией своего сильного «я». Он бьет количественным эффектом, берет «пассионарностью», напором и нахрапом; его «много», он увлекает за собой «прирожденной эгоцентрической мощью», которую даже сдержанные и трезвые критики порой путают с «искренностью» и «экзистенциальным» отчаяньем.
Итак, дело не только в том, что писателю больше нечего читателям предложить – кроме «голой» энергии самоутверждения, но и в том, что им нечего этой энергии противопоставить.
Победа Лимонова – это поражение читателей.